Виктор Мережко - драматург, автор тридцати сценариев и семи пьес, ведущий «Кинопанорамы», председатель правления Дома кинематографистов, заслуженный деятель искусств РСФСР, лауреат Государственной премии... И вообще человек популярный, не обиженный вниманием прессы. С прессы я и решила начать:
- Из многочисленных интервью я выписала, мне кажется, твои любимые мысли и хочу их процитировать. Нет возражений?
- Не знаю. Меня не то чтобы огорчают эти интервью, но я сам понимаю, что иногда начинаю говорить по-накатанному. Но все же попробуем...
- «В былые времена и сегодня меня интересует только одно - человек и его душа».
«Для меня высшая задача в драматургии- проповедничество. Если я нравственный человек, то проповедую добро, если безнравственный- зло». «Меня пугает равнодушие людей друг к другу, отсутствие сострадания, желания помочь».
О молодежи: «Нравится их трезвость, рациональный ум, у них растет чувство достоинства».
О женщинах: «Грядет матриархат. Женщины управляют не только семьей, но и государством (Тэтчер, Ганди). Лицо общества определяет женщина; если у нее жизнь благоустроена, значит, общество здоровое, и наоборот. Поэтому о женщине писать необходимо».
- Наверное, хватит... А то я получаюсь оракулом ходячих истин. Но это действительно то, во что я верю.
- Я знаю и могла бы продолжать... Ну, а теперь о «корнях». Ведь ты вырос в донской станице среди казаков и «формировался» в Ростове-на-Дону?
- В Ростове-на-Дону я всего-навсего работал три года. Я сельский человек. Родился в Ростовской области, жил в Ставрополье, Кубанском крае, на Украине.
- Есть некоторый уклон в сторону панрусизма в иных литераторах, пришедших из деревни. Я не говорю, конечно, обо всех, но твой феномен для меня удивителен: в твоих деревенских фильмах я вижу настоящую интеллигентность. Понимаю, что это качество присуще человеку от природы и не зависит от его происхождения или образования.
- Что касается «социального происхождения» - существовала и существует такая графа в анкете,- так я из служащих... Были такие маслозаводы, куда крестьяне свозили молоко. Отец работал заведующим, мама - то ли рабочей, то ли лаборанткой. У нас, естественно, был огород: картошка, кукуруза, участок для пшеницы, ржи, редиска, клубника. Но это было приусадебное хозяйство. Сказать, что я глубоко знаю производственные отношения деревни, нельзя, но это и не главное для литературы. Советская литература родила феномен идиотизма - производственную тему, где рассказывают о том, как кто-то выполняет план или не выполняет, забывая, что люди прежде всего любят или не любят, предают или не предают, верят или не верят.
Я люблю донской край, здесь у меня теплеет сердце. Советская власть бесконечно жестоко поступила с казаками. Чеченцев, ингушей, татар уничтожали, переселяя; казаков уничтожали, не переселяя. Их просто уничтожали как этнографическую группу.
Я жил большую часть своей молодости на Дону и в Краснодарском крае, Кубанском крае - там нет той крестьянской прижимистости, когда люди держатся только за свой уклад. Села большие (хутора уничтожили), легкость сообщения между ними - нет распутицы, грязи, нет изолированности. Прожив столько лет в селе, я не знал, что такое национальные предубеждения. И только учась уже во Львове в полиграфическом институте, я почувствовал в обществе враждебность одних наций по отношению к другим.
Мне кажется, что любая попытка поставить свою нацию в привилегированное положение, желание как-то нацию выделить говорит об ущербности и ведет к ярому национализму. Приличный человек никогда не будет кричать «я достоин», он ведет себя достойно. Это касается и нации.
- Может, ты со мной не согласишься, но я для себя выстроила некую цепочку твоих героев. Поначалу, скажем, героиня в фильме «Здравствуй и прощай» - одинокая женщина, которую в деревне никто не понимает, ее стыдится даже ее избранник. Потом «Гражданка Никанорова»... «Родня»: герой жил сначала в деревне, затем переехал в город, но неприкаянность от этого лишь увеличилась. Затем «Полеты во сне и наяву» - опять странный человек, незаурядный и нереализованный. Дальше- человек, живущий в машине на пустыре, в сообществе таких же одиночек: фильм «Автопортрет неизвестного», наконец, в последних сценариях- изгои, выброшенные на дно. Наркоманы и пьяницы из твоих последних работ «Под небом голубым» и «Собачий пир» пытаются выбраться со дна, но люди к ним глухи... а для тебя самого логическим финалом этой цепочки явились, наверное, передачи на телевидении «Шок» и «Милосердие» - воззвание к людям - чтобы они увидели себя со стороны, насколько они пали, как унижают достоинство другого,- и призыв к милосердию. Не так ли?
- Я тоже пытаюсь анализирован,, почему мои герои развиваются таким образом.
Мы живем в жестокой системе тоталитарного государства, где все ходят строем, выполняют то, что им велят.
Человек делает шаг в сторону - и тут же его наказывают. Что ждет людей? Или убиение, или самоубиение. Самоубиение - при помощи алкоголя, наркотиков.
Но человек не может согласиться со своей гибелью. Его вынуждают погибнуть, а инстинкт самосохранения, безусловно, в нем остается. Сейчас ситуация трагическая, потому что мы пришли к кризису нравственному, социальному, юридическому. Но я понимаю, что не могу уже дальше рассказывать о том, как гибнут люди.
В сценарии «Прогулки при луне» я хочу показать, как встречаются два деклассированных человека: один - вне закона, потому что отсидел, второй, вернее, вторая - вне закона, потому что она (девочка) несовершеннолетняя, а ее мать находится в заключении. Девочка живет одна, она чужая для школы, для соседей… Ворует в магазине, чтобы что-то жрать. Встречается с человеком, вышедшим из тюрьмы, который не имеет права на прописку. Раз он не имеет права на прописку, значит, он не имеет права на работу, а раз он не имеет права на работу, значит, он не имеет денег, а раз он не имеет денег, значит, он вынужден воровать. Эти двое спасают друг друга, чтобы остаться в живых...
Любимая идея американского, например, кино - человек отвечает за себя, человек спасает сам себя. Мне же кажется, кто-то должен быть рядом. Если я споткнулся, мне кто-то должен протянуть руку и помочь встать.
В театре у меня другая история. Там я пошел по линии абсурда. Но абсурда не ради абсурда, а ради суда над безнравственностью, над совестью. Думаю написать пьесу о «павликах Морозовых». В 1939 году был съезд в честь Павлика Морозова. Мне представляется интересным понять состояние тех «Павликов Морозовых», которым сейчас предстоит путь к Господу Богу. Они закладывали всех - маму, тетю, дядю, сестер, братьев, всех продали и предали. И теперь, в старости, когда их настигло одиночество, им, наверное, особенно страшно. Наступает ли у них прозрение? Самое страшное, что психология эта жива. На мою безобидную фразу о Павлике Морозове в статье для еженедельника «Семья» пришло огромное количество ругательных, оскорбительных писем, практически доносов.
- Нам остается только надеяться, что наших детей не привлечет опыт «павликов». А вот скажи, кстати: когда ты задумываешь сценарий о молодых, твои дети оказывают на тебя какое-то влияние?
- Они дают мне, может быть, главное. Дают ощущение тревоги: я очень боюсь за них. А тревога эмоционально обостряет восприятие мира. Маше скоро 16 лет. Вступать во взрослую жизнь девочке, может быть, еще труднее, чем мальчику, потому что женщина в нашей обществе - в тяжелейшем положении. Думая о ней, я автоматически начинаю «отматывать» эти социальные проблемы. Дальше - мой сын. Я не хочу, чтобы он шел в армию, потому что мне не нужно, чтобы он был покалечен. Я хочу, чтобы у нас была профессиональная армия. То есть, думая о своих детях, я думаю о больных местах, которые есть в нашем обществе. Я вижу, как живет мой семилетний сын, как он по сравнению с ребенком с Запада такого же возраста недоразвит, потому что ребята там мыслят «компьютерно». Может быть, мой Ваня более начитан, это так. Однако у него чисто эмоциональное восприятие мира, а такого точного ума, как у «тех» ребят, нет. Между тем цивилизация развивается, и ребенок должен идти в ногу с ней.
Команда «Нельзя!» - главная команда нашей страны. Будучи в гостинице в Ленинграде, где есть «интуристские» дети, я наблюдал, как раскованно они себя ведут в лифте, ресторане, гостинице - они хозяева. Наши дети ходят забитые, зажатые. У них бегают глаза от неуверенности и от ожидания, что им сейчас скажут: «Нельзя!»
Слушая Белова или Распутина на Съезде народных депутатов, я поражался, как можно, не думая, нанести вред! Они говорят о том, что, дескать, мы разлагаем нашу молодежь зарубежной музыкой - отсюда наркомания, убийства. Но весь мир поет эти песни, эти мелодии. И, однако, весь мир стремится блюсти нравственность. И, смею думать, им это удается не хуже нашего. А призывать захлопнуть дверь перед западной культурой чревато не только нашим отставанием, но и самовырождением. Да еще и бунтом - любой запрет порождает обратную реакцию.
Распутин жалел и защищал Лигачева от нападок, а я поражался: почему ты не говоришь о том, что люди потеряли Бога? Народ потерял культуру (культура всегда была связана с религией), традиции (традиции всегда были связаны с религией), веру. Потерян нравственный критерий, который заключала в себе вера.
Я думал: Господи, о чем же ты говоришь! Ты считаешься проповедником русской нравственности, русской духовности... Не сказать, что в храмах до сих пор держат лошадей или поломанный инвентарь, что церкви стоят с разбитыми крестами на куполах, затоптаны могилы и загажены исписанные матом стены? Не сказать о том, что в 1917 году чудовищным указом - отделением церкви от государства - была совершена трагическая ошибка? Мы начали нашу жизнь с 1917 года, забыв культуру, нравственность, традиции. Мы забыли свои земли. Но сейчас ратовать за возвращение к патриархальным обычаям - не то что наивно, это попытка остановить колесо, которое крутится. И ему надо помогать, чтобы оно крутилось именно в ту сторону, иначе сломаем всю страну! Запреты никогда пользы не приносили. В борьбе с алкоголизмом наломали же дров... Если народ пьет, значит, ему нечего больше делать, значит, общество заболело и его нужно лечить.
Я был поражен, когда в Лужниках, на митинге, проходившем во время Съезда народных депутатов, более ста тысяч народу призвали: «Не курить!» И никто не курил, и пьяных не было на этом митинге. Все стояли в струнку и слушали. Все пришли, как в храм, на исповедь. Такая всеобщая молитва во имя веры, чести, порядка.
- В одном интервью ты говорил, что твои фильмы упрекают в жестокости. Я тоже считаю, что отрезвить людей, особенно у нас в стране, может только шок. Но не принять во внимание, что народ часто не хочет смотреть фильмы с жестокой правдой, мы не можем.
- Я сам не читал рассказ-притчу Зощенко, а услышал ее на одном из наших кинематографических пленумов... Люди жили в темноте. Не было электричества. Они не мидели грязных стен, обвалившейся штукатурки, тараканов, плесени в углах. И они были счастливы. Потом вдруг провели электричество. И все увидели, в каких жутких условиях живут, и закричали, потребовали электричество выключить. В этом весь ответ: мы боимся, мы в темноте жили столько лет, сейчас нам пытаются «включить электричество», чтобы мы глянули на себя, а мы не хотим. Ведь когда ты подходишь к зеркалу, то хочешь видеть себя красивым, а не уродливым, а если видишь себя горбатым, хромым, кривым, конечно, надо разбить зеркало, чтобы этого не видеть.
- Скажи, какие задачи ставит жизнь перед кинематографистами? Каким ты видишь завтрашнее кино? Ведь оно не может только вопить!..
- Я считаю, что кино должно пережить это время публицистичности. Тот же самый «Фонтан», та же «Маленькая Вера» (люблю эту картину) - это все же публицистика. Но пока мы живем в темноте, пока нам не включили электричество, мы должны в кино показать наши «заплесневелые углы». Жить в иллюзиях означает, что еще больше потекут обои, еще больше будет загажен пол. Думаю, что как только мы начнем выкарабкиваться из нашего состояния, к нам придет новый Чехов с любовью чистой, с тоской, с печалью.
В этом году я был председателем экзаменационной комиссии во ВГИКе. Я прочитал тридцать сценариев - откровенно слабых среди них нет. Ребята так пишут, так знают сегодняшние проблемы! Еще не преодолен вал «чернухи», но сейчас ребята начинают из этой «чернухи» вытаскивать важную, необходимую надежду. Читая, я умирал от зависти, но и от радости: появляется поколение, которое мыслит по-другому, не так, как мы.
- Прости за бестактность: в своей жизни ты придерживаешься тех нравственных принципов, которые провозглашаешь в фильмах?
- Если говорить о нравственности гражданской, то да. К своему счастью, я не был ни подхалимом, ни приспособленцем, не писал ни одного «соцзаказа». У меня один раз был «загранзаказ». Я пошел на компромисс ради поездки в Японию. Результат налицо - картина не получилась. Тут надо было писать историю и для наших, и для японцев. Получилось нечто третье, достаточно ублюдочное, которое, как выясняется, никому не нужно.
- Тебе свойственна самокритичность?
- Безусловно. Я знаю цену своим работам: какие более удачные, какие менее. В процессе работы над фильмом я, как правило, не вмешиваюсь в работу режиссера. Если режиссер не понимает моего сценария, что бы я ему ни говорил до или после съемки - бесполезно. Значит, должна быть близость восприятия жизни. Если раньше, читая отрицательную, несправедливую, на мой взгляд, рецензию, я не то чтобы переживал, но злился, то сейчас я такое читаю скорее с ощущением печали. Не понравилось - ну и Бог с ним. Что я могу сделать? Ничего...
- Ты человек популярный, желающих сблизиться с тобой, надо думать, немало. Но есть у тебя счастливая способность дружить истинно и долго? Или ты одинок, как твои герои?
- С однокурсниками по полиграфическому институту мы остались друзьями приятелями. Но профессиональные интересы у нас разные. Мне приятно их видеть, когда они приезжают. Когда они уезжают, я их забыьаю.
А коллеги по кино, к сожалению, ко мне обращаются главным образом с другими целями, Такая вот дружба завязывается: «Вить, напиши сценарий», «Вить, помоги протолкнуть», «Вить, прочитай и дай консультацию». Как только я им становлюсь не нужен, они так же легко забывают меня, как я их.
Я ведь постоянно живу в ощущении цейтнота, а дружба требует времени. Наверное, это чудовищные слова, но мне страшно жалко времени. И я очень быстро удовлетворяюсь в контактах. Мне часа-двух достаточно.
- Я вижу в этом некоторое противоречие с тем, что ты воспеваешь внимание к человеку...
- А это закономерно, все абсолютно объяснимо. Когда ты что-то пишешь, ты заполняешь свои недостатки и свои пустоты. Те же мои любимые «Полеты...». Этот сценарий мне дорог и любим - обманывая себя, я думаю, что он обо мне. Я даже плачу в каких-то местах, я сострадаю герою, как себе. На самом деле я совершенно не такой. Может быть, я полная противоположность. Но кто-то из великих сказал, что человек нуждается в постоянном душевном дискомфорте. Писатель создает его на бумаге, чтобы страдать, мучиться. Такая вот штука: когда человек живет в дискомфорте, ему хочется быть счастливым. А когда он благополучен, то тоскует по неустроенности.
- Ты как-то говорил, что пишешь как бы сказки. Это, мол, не действительность, такого нет в жизни. Прочитав твои последние сценарии, я сказок не нахожу.
- Это страшные сказки... Ты пойми, что любви двух алкоголиков, вот такой, как я написал, не может быть. Это сознательно смоделированная ситуация. Я вообще считаю, что нет жанра лучше, чем сказка. Сказка может тронуть сильнее, чем реалистически изложенная история. Может быть, конечно, я это для себя придумал, но, впрочем, смогу согласиться с тобой, что сейчас мое письмо стало намного жестче.
- Я все же думаю, что жизнь богаче любой сказки. Вновь вспоминаю прошлогодний Съезд народных депутатов, который оказался и «театром». Театром правды, борьбы, трагедий. Как ты себе представляешь тот уровень правды или сказки (как угодно формулируй), который должен создать кинематограф, чтобы конкурировать с тем, что мы видели на экране телевизора?
- Мы видели опять-таки публицистику. А она умирает очень быстро.
- Но ведь там была не только публицистика, но и проявление человеческих характеров. Высота нравственности, умение «пойти и сказать», как Сахаров, например.
- Сахаров - великий гуманист. Он трагическая личность. А трагическая личность сама просится в сюжет. Он вобрал в себя самые конфликтные ситуации нашего общества. А раз так, значит, он и должен был стать центром конфликтных ситуаций Съезда и пострадать от этого в результате, что, к несчастью, и произошло.
- Можешь ли ты назвать фамилии драматургов, режиссеров, которые смогли уловить и выразить в кино через человеческие взаимоотношения боль наших последних десятилетий? Я, например, считаю «Полеты...» явлением принципиальным.
- Спасибо, конечно, но я думаю прежде всего о Глебе Панфилове и о его фильмах «Тема», «Прошу слова» и даже «Начало», хотя эта картина сказочная, она не социальная. Миндадзе и Абдрашитов тоже, разумеется. Они что-то четко зацепили в нашей жизни.
Климов... О войне после Климова трудно говорить: очень высокий он взял уровень. Так же, как и после Германа.
- А что ты скажешь о сегодняшних, «сиюминутных», так сказать, процессах в нашем кинематографе? Нет ли здесь какой-то растерянности?
- Ни в коем случае! Просто идет закономерный процесс. Сказали: «Ребята, все можно!» Можно-то можно, но не знаем, что такое это «все».
Пожалуй, впервые за семьдесят лет в кино вступает в действие закон нормальной выживаемости. Если ты не чувствуешь, что нужно зрителю сегодня, то выясняется, что ты никому не нужен. Пичул, например,- режиссер, который очень четко почувствовал, что сегодня нужно.
Я думаю, что все эти фильмы о наркоманах, проститутках, валютчиках несовременны. Они не исследуют характер. Не пытаются разобраться в беде человека, они занимаются сугубо внешней стороной.
Мое ощущение сегодняшнего кино такое: идет нормальный поиск.
- Скажи, а чем тебя завлекла «Кинопанорама»? Может быть, захотелось реализовать несбывшуюся мечту юности: стать артистом? Сценарии передачи ты пишешь сам?
- Мы их не пишем. Мы делаем заявку на три странички, предварительно оговаривая с редактором и режиссером. Я никогда не готовлю вопросы: просто хорошо, как мне кажется, знаю тех, с кем буду разговаривать.
Чем привлекает меня «Кинопанорама»? Во-первых, как ты сказала, «страстью к лицедейству». Во-вторых, возможностью обрести популярность. И, в-третьих, ситуация в стране сейчас такова, что нельзя не заниматься публицистикой. А поскольку я по письму не публицист, то хотя бы таким образом имею возможность разговаривать с людьми.
- Кроме «Кинопанорамы», у тебя еще и Дом кино?
- Главная моя задача там - создание художественной программы. Каждый месяц при участии директора Дома кинематографистов собирается наше правление.
- Твоя роль там определяющая?
- В общем-то да, хотя диктата нет. Атмосфера вполне демократичная. Я сам подбирал «команду». Мы пробили свою газету.
У нас вводится полный хозрасчет. Дом кино, естественно, остается под эгидой Союза кинематографистов. Но у нас будет свой расчетный счет, свои кооперативы. И вечера мы будем теперь проводить более самостоятельно. В общем, правление хорошее и прекрасный директор Дома кинематографистов Юлий Гусман, он идеальный руководитель. С его приходом я чуть легче вздохнул. Но все равно, вся жизнь - сплошной цейтнот...
- А как бы ты хотел жить?
- Чтобы я мог безболезненно уехать куда-нибудь на два-три дня и не думать, что должен что-то срочно делать.
- Но если тебя лишить всех твоих дел, ты не будешь скучать?
- Пожалуй, буду.
- Не знаю что тебе и пожелать не прощание. Все у тебя есть: с принципами в порядке, идей хватает, работы много, семья хорошая, популярности - хоть отбавляй. Чего же тебе пожелать...
Вела беседу Сима Березанская
«Советский экран» № 4, 1990 год